Мне не пристало восседать во главе стола, она настаивает – в ожидании  торжественной трапезы накануне полной свободы от искушений. Мне бы с краешку на панихиде, а не в гробу, нежелательной преждевременной героиней. Мало света, почти ничего не видно: только бокалы и влажные лепестки лилий. Изваяниями – несколько очень красивых и гордых женщин во всем своем извращенном истинном великолепии. Логика больше не ломает природу, наши мысли нисколько не озабочены историей познания жизни – мы заняты историей покаяния.

Сильные, сильнее самих себя, заранее обреченные, заранее проклятые, лишние в мире разумных пакостей наследницы древних трагедий. Не было на свете горя, которое здесь кого-нибудь удивило бы. Позади – то, что больше некому даже выдумать, не только вынести.

Тайная жертва готова к закланию на плазме. Поминка смотрит прямо в глаза – неотвратимо, твердо. Будто бы я не знаю, кого увижу. В стремлении сравняться с Богом во власти над человеческой жизнью - мы давали жизнь, они отнимали. Бокалы переполнены: борьба полов закончилась победой монстров.

Мутный, жалкий, издевательски медлительно изнасилованный толпой – наш общий друг на двоих никому теперь не пригодится. Место для глаз забито, залито кровью, крашеные кудри скомканы. Прямой эфир – из дома Поминки, куда его доставили, приведя в сознание, она гадает:

- В спальне – пистолет, в кабинете – набор для харакири. Отделано все по твоим эскизам – ты обратила внимание? Спальня – особенно досконально. Ко второму мечу полагается вообще-то друг, чтобы отрубить голову.

Если бы женщины так легко ломались, не было бы никакого дела до Бога – по причине отсутствия человечества.

- Ему понравилось. Он именно этого испугался.

Провалился так глубоко, что примирился с этим еще в падении.

Земля – это наше дело: выбор мы сделали еще в раю, нас выпустили на свободу.

Сегодня никакая не месть. Мне горло давили пяткой – грязной, и я не жалила. Просто: перепробую искушения, до которых раньше не было дела. Впервые в жизни, вполне по-мужски, перекладываю ответственность. Ненадолго. Только чтобы избегнуть участи литературных критиков или сексопатологов-импотентов, которые так хорошо все знают, что сами делать боятся.

С мечом на коленях, молится – какому чужому богу? По пояс обнаженный, сам полубог, клинически точен: вскрывает брюшную полость, откладывает меч и внимательно рассматривает выползающий за ним кишечник. Зачем-то трогает, выворачивает и по локоть омывает руки в крови, с мрачным удовлетворением от работы.

Мой мускулистый ангел-хранитель, зверски белозубый и преданный, умирает. Кончается когда-нибудь боль? Залечиваем временно подножным кормом, если без нее на земле нельзя, но после – неужели в этом и состоит обещанное душе бессмертие? Умирать не страшно, хотя бы из любопытства: нас действительно ждет наказание за грехи, причиняющие нам страдания?

Я не испытываю удовольствия от убийства, в котором не чувствую своей вины. Удовольствие, впрочем, мелочь, внимания заслуживает только страсть, невозможная без раскаяния и страха, сдавленная в груди, чтобы не перепугать других, безвыходная, доводящая до исступления. Одиночество не спасает, а только губит, каждого в петлю по одному. Нет, мы должны быть вместе, мы можем любить друг друга.

Приговоренные к плоти, с рождения ей обязанные – рвемся к любви, согласны, кажется, на любую. Умерщвление плоти – если и подвиг, то самый бессмысленный из христианских: плоть и без того смертна. Земное дело – исчерпать, перестрадать плоть, безо всякого страха какого бы то ни было наказания. Мы здесь для этого. Если я могла так любить и не стала бы – расчет бы вышел на искупление, мне бы на небе и черт бы ни один не поверил. Нет, я бы не хотела ставить свою жизнь в зависимость от ее целесообразности.

 Переваливается, не задерживаясь в словах, привычный здесь диалог подтекстов. На лицах отсветом от экрана мерцает кровь, гасим. Мы совершенно свободны.

- Опять будешь спать с кем попало.

- Неправда, неправда, я с кем попало не сплю. Только если очень хочется.

- Да тебе всегда хочется.

- Тебя – всегда. Особенно когда прикидываю, что со мной будет, если я тебя разочарую.

Ясно: нам не помешает уже ничто. Чужие кости не диктуют нам больше правил. Пребывает в растерянности рассудок, развитый в преодолении препятствий для тела, помешанного на душе.

- Аркадий, пожалуйста, еще шоколад. Пожалуйста, чистый шоколад.

Переглядываемся: выбор сделан, ничего неожиданного не случилось. Жить в стыде и позоре считается слабостью, это могут себе позволить только очень сильные люди. Оторванные от правил. Они меняются, и всякий раз переламывать себя – зачем? Плоть – моя единственная достоверность, которая мне, к тому же, ни разу не изменила, делает свое дело: переполняет смертельным наслаждением бессмертную душу. Поэтому, вопреки всему, независимо от наших сомнений, запретов и возвышенных устремлений, в мире, который дан нам на очень короткий срок, с беспощадной убедительностью, неизбежно – торжествует практика грязной плоти.

Вползает в душу чужое тело, а все, что кроме, отталкивает, наносит вред. Я знать не хочу о планах на меня, сама о них ничего не знаю.

И если сегодня скажут, что я завтра умру, - видит Бог, вечером лягу спать и усну спокойно.