- Никас, дом художника должен чем-то отличаться от дома нормального  человека?

- А у меня нет дома. Я только покупаю какие-то стены, что-то планирую, вижу это во сне. У меня была квартира на Пушкинской, которую я делал сам. Там были ниши для скульптур, сюрреалистические, полуабстрактные. Из стен ко мне выходили женщины – манекены, разрезанные пополам…Едва ли это возможно в доме нормального человека. Я даже замок купил в Шотландии. Туманная идея с детства, когда ты мечтаешь об острове, и замок – как некое сказочное воплощение мечты. Когда ты ставишь перед собой большую задачу, она все равно когда-нибудь будет достигнута. Ничего невозможного на самом деле нет. Я мечтал познакомиться с Софии Лорен, когда мне было 7 лет, я сейчас дружу с ней. Моя мама любила Анни Жирардо, и я с ней знаком.

- А есть человек, с которым вам не удалось встретиться?

- Да, есть.

- Кто?

- Иисус Христос. Понимаете, желания возникают независимо от тебя. Когда мне было 20 лет и я был способным учеником, я думал, что к 33 годам смогу просто уйти из мира и оставить после себя целое учение. Я еще не знал, буду ли я художником, но знал: что-то такое во мне должно быть. Прошло 30, 32, 33, только после этого какой-то подъем, но – у меня нет даже мастерской.

- У вас есть замок.

- Руины, разрушенные стены, там места не больше, чем на 10 комнат. И там не будет мастерской. Да, я человек западный, более того, я зарабатываю деньги на Западе, но работать могу только в Москве. Наша страна – самая сюрреалистическая страна в мире. Мы живем в хаосе, но любим Шишкина, Саврасова, Васнецова. Мы любим реализм – то, чего нам не хватает. На Западе все в порядке: счет в банке, машина застрахована, сервис отлажен. Но они любят Пикассо, любят Дали, им не хватает сюрреализма. Я здесь построю себе замок. Я купил 3 верхних этажа в Щусевском доме по Брюсову переулку. Там много света, пространства. Я всегда считал, что в любой стране человек должен жить в столице. С видом на Эйфелеву башню в Париже, с видом на Биг Бэн в Лондоне, с видом на Кремль – в Москве. Раз уж ты живешь в этом хаосе движения, ты должен жить в самой гуще.

- Там будет все, что вам надо?

- Думаю, да. Первый этаж – офис. Секретари, водители, посетители. Открытое помещение, диваны и столы, библиотека, картины. На втором будет жить женщина. Приедет в гости Софии Лорен, выйдет пить кофе в зимний сад, перед ней – панорама Москвы и Кремль. Верхний этаж – крыша, там будет моя мастерская. Она должна быть здесь же. Я имею обыкновение просыпаться и работать ночью. Это невыносимо, если ты должен выйти из дома, куда-то ехать…Начинаешь разбавлять краски, разводить палитру, готовить холст – и тут понимаешь, что уже не хочешь работать. Утром возвращаешься, садишься, как ремесленник, и что-то пишешь, пишешь…В Брюсовом много света. У меня мечта – иметь светлую мастерскую, потому что я уже посадил глаза. У меня мозоли на коленях, потому что я много лет работал на полу на кухне.

- Писанием картин можно заработать на дом, в котором будет все, что вам надо в жизни?

- Я заработал уже писанием картин, чтобы купить этот дом, заработал, чтобы потерять 350 тысяч долларов в банке за две недели до кризиса. Если вы потеряете столько же…

- Нет, столько мне никогда не потерять.

- Ничего, заработаю еще – только писанием картин.

- Искусство на каком-то этапе может превратиться в производство?

- Есть увеличение цен на работу. Есть производство самого себя.

- Как вы относитесь к бедным и непонятым гениям?

- Я считаю, что я бедный. И непонятый. Это серьезный вопрос. Гений – это очень мало. Гениальность не только в том, как ты создаешь, но и в том, как находишь людей, которые могут реализовать твою идею. Писатель ищет издателя, композитор – музыканта. Панно Боттичелли «Весна» писалось по случаю, на заказ, для зарабатывания денег, но гений Боттичелли сделал заработок искусством. Веласкес очень любил деньги, но как художник не мог не создавать шедевры. Гойя, Рембрандт, Леонардо, Микеланджело – все работали за деньги. Многие, как Рафаэль, были обласканы властью. Но это давало им возможность остаться после смерти. Их поощряли, они состоялись. Чистым искусством можно зарабатывать какие-то деньги, но…У Пикассо 100 человек рисовали голубок.

- Художник уже не может уходить в себя?

- Художник не может уходить в себя. Он создается из своего времени и должен, как губка, впитать учителей: Леонардо, Моисеенко, Глазунова. Он должен пойти к мастеру научиться ремеслу. Переломить в себе мир и показать другим. Когда художник говорит искренне, что пишет для себя, ему обеспечена палата номер шесть. У меня были времена, когда я не получал ничего, когда меня гоняли, угрожали, что посадят за то, что я выставляюсь на Западе на эротических выставках, хотя я просто имел обнаженную натуру, как любой нормальный художник. Предлагали писать Брежнева, хоть все правительство, но я отказывался, потому что имел какие-то убеждения. Теперь они изменились, и я об этом жалею. Потому что не запечатлел ту эпоху.

- Вам поддается наша эпоха. Наше правительство.

- Это другой уровень отношений. Мы в России не при власти. Я должен куда-то позвонить, поблагодарить кого-то, но так, некогда, лень…Я могу прийти подарить картину. Я могу сделать равноценный жест. Жест, который кроме меня никто не сделает. Купить в подарок дорогой алмаз на аукционе могут сотни. А ты сидишь и месяц думаешь об этом человеке. И ты ему выводишь из себя свое произведение, как маленького ребенка, и даришь ему. Отнята некоторая часть тебя, и ты надеешься, что нормальный человек это оценит. Я общался со многими людьми, до которых трудно добраться. Но, когда общаешься с ними лично, обнаруживаешь, что они очень сентиментальны, просты, добры. Они где-то очень незащищенные, слабые даже. Каждый раз, выводя из себя часть себя, ты используешь талант, чтобы разорвать кожу, и только тогда чувствуешь всю боль, все тона, и тебе необходимо сконцентрировать их в себе, показать, создать. Сильная натура часто – панцирь. Луи де Фюнес ненавидел, когда в быту смеются.

- Мы начали с того, что художник должен быть успешным и сильным.

- Талантливому человеку самому состояться сложно. Должен существовать институт защиты. Это само приходит. Есть гений и есть при-…

- Добившись успеха, художник обязан создавать себе дубовую толстую кожу взамен своей?

- Да, так же, как древнему человеку пришло в голову одеваться в шкуры мамонтов, чтобы выжить.

- Вы могли бы написать, как сдираете с себя кожу?

- Пожалуй, да. И это не будет натурализм.

- Встречаясь с себе подобными, вы видите их без панциря…

- Ты просто входишь в атмосферу других планет. Не звезд – личностей, которые понимают, что перед ними – точно такая же единица. Неважно, что ты еще не состоялся как художник, но ты приводишь человека в свой подвал и показываешь картины, а этот человек – король…Хотя, когда делаешь добро, оно никогда не запоминается.

- Вы не любите делать добро?

- Нет, я делаю добро, но не с какой-то целью. Когда у меня просят книгу, я отдаю – и все, я сразу расстаюсь, и если человек ее возвращает, для меня это – чудо. Я надеюсь, что люди, которые будут жить в моем доме, будут жить там временно.

- И все три этажа должны быть приспособлены только под вас?

- Да, только под мои потребности. Художник уважает пространство. Для картин – чистые белые или пастельные стены. Мебель почти на полу. Огромные светлые подушки, кресло матовой кожи, все белое, светлое. Спальня с колоннами под стиль Востока, когда постель закрывали от термитов, от мира. Газовая ткань по потолку с зелеными тонами. Важен зимний сад. На два этажа, с лифтом за натуральными деревьями, в диких цветах, чтобы живые птицы летали и кричали…

- И страус у постели?

- И яркий попугай – мечется, как пятно. Пол мягкий, теплый. Однотонный светлый огромный мех. Чтобы войти, споткнуться, упасть на кровать – на большую шелковую кровать, чтобы ты по ней скользил, будто после работы соприкоснулся с женщиной. Я всю жизнь спал на жестком полу. Спальня для меня – ритуал. Я ложусь с сознанием того, что сейчас мне приснится сказочный сон, в который я вхожу как в картинку, вхожу как в историю, вхожу как в фильм. Основная часть моей живописи – сны.

- А как вы вытащили из женщины зверя?

- Это целая история. В Лондоне мой друг, барон Менингсем, показал мне книгу с интересным шрифтом, не оформленную ничем. Человек, который ее написал, изучал самых знаменитых жен и любовниц, и книжка называлась «Женщины-кошки». Я стал их писать. Потом в Египте, на древних гробницах, я увидел целую серию подобных рисунков, где женщины – не только кошки. А в Индии, на Тибете, понял, что человек – вообще животное, изначально, в каждом – свой зверь, у каждого – соответствующие своему зверю повадки. Собака становится похожа на хозяина, как хозяин – на свою собаку. По восточной философии в человеке живет два духа, и сначала умирает человеческий дух, а потом животный. И животный дух превалирует. Мы же не знаем действительных законов эволюции или реинкарнации. Но человек из чувства самосохранения обязан во что-то верить.

- Женщина должна верить в то, что она наполовину зверь?

- Возможно, в этом и заключается ее внутренняя гармония. В равновесии добра и зла. Добро побеждает зло, но без зла нельзя сотворить добро. Моя мама говорила, что нельзя поднять руку на женщину, и тот, кто даже в мыслях сделал это, для нее переставал быть мужчиной. Но я бил женщин в жизни, и это было необходимо им же. Чтобы вернуть женщину, нужно ее встряхнуть иногда. Ударить, привести в чувство. Только после этого – действительно безумная страсть.

- В страсти допустимо все? Табу не существует?

- Существует. Не убий. Недопустимо нарушение естества, сжигаются Содом и Гоморра. Недопустима болезненная патология.

- Значит, допустимо все между здоровыми людьми?

- Нет здоровых людей. Как говорят англичане, у каждого в шкафу спрятан свой скелет. Но люди, в отличие от животных, договариваются. Между мужчиной и женщиной допустимо то, что они позволяют друг другу.

- Если женщина не поддается, вам проще подстроить ее под себя или расстаться?

- Все зависит от того, насколько женщина переросла себя. Кость человека растет до 18 лет. Если вы в 18 уехали из дома, вы всю жизнь будете свободны. Если позже – вас всегда будет тянуть назад, как убийцу на место преступления. В подсознание человека заложено то, что от него не зависит. Существует 80 типов людей, и они все повторяются. Если в человеке заложена потребность меняться, он и будет меняться, менять свою философию, менталитет, даже чувственность. Каждая фраза бесконечна, каждое слово неиссякаемо, тем более человек. Простого решения нет, как нет чистого белого цвета и чистого черного цвета. Все зависит от внутренних отклонений, отклонений от нормы, что особенно заметно в женщине после 20, когда ее нельзя исправить. Я не способен к преподаванию. Я сам учусь. Мне проще потратить время на поиск, чем на перевоспитание. Я люблю поспать, люблю поесть, люблю женщин, люблю все странности в их красивом проявлении, но при этом вынужден работать, вынужден не спать, это – моя жизнь. Я не могу давать примера своими поступками, потому что у меня есть свои слабости. Для своих женщин я не педагог и не Пигмалион.

- Казанова?

- Казанова не приспосабливал женщин к себе, Казанове было безразлично, слабее женщина или сильнее его, но не это главное. Он женщину боготворил, он женщину раскрывал, он женщину любил – пусть несколько часов, пусть день, месяц, но делал для нее все. При всей искаженности его как персонажа исторического для того времени он был положительным героем. Он вырвал женщину из корсета в страсть, он доказал ей, что в любви должны участвовать двое. Для женщины, погрязшей в рутине, он устраивал театр. Праздник, за который женщины готовы были платить еще и еще.

- Вы не хотели бы однажды собрать вместе всех своих женщин?

- Это привело бы к хаосу. Я – дитя хаоса, но я его не создаю. Кстати, если бы я имел ученика, я бы имел одного. Собрать группу и вести ее, как Моисей, по пустыне, и заставлять их верить в твое учение – нет.

- Ваши женщины – известные женщины. Их труднее покорить?

- Много лет назад я мог бы сказать, что это я знаком с ними. Сейчас они уже, наверное, могут сказать, что это они знакомы со мной. Джек Николсон уже может сказать, что знает трех русских художников: Никаса, Глазунова, Шилова. Мне очень нравилась Татьяна Васильева – как знак, как образ, и однажды я подошел к ней представиться, но она только мило улыбнулась. Потом на каком-то приеме от какой-то своей американской подруги она услышала: «Никас? Какой Никас? Сафронов?» Таню это заинтриговало. После этого я добросовестно ухаживал за ней три дня. Потом она спросила, что я делал эти три дня, и я сказал: волновался. В Тане я увидел Музу и написал. Хотя она тоже кошка. Женщины чаще живут как кошки.

- Кошка – тоже хищный зверь: ее заводят, чтобы она мышей убивала. Ваши женщины – хищницы, и их место – за порогом вашего дома?

- Дело не в страхе. Женщина для меня – роскошь. Это прекрасно, что у кошки свой образ. Ее приятно видеть, приятно гладить, но у меня уже есть жена, и эта жена – искусство. Это то, чему я всегда изменяю, и то, к чему всегда возвращаюсь. Женщина – это светская жизнь. Это вдохновение, творческий порыв, но не сам процесс работы. В моем доме всем хватит места. Три этажа, и пусть на первом толпятся все, а весь второй этаж – для моей женщины. Где зимний сад, где поют птицы и вид на Кремль. И есть третий этаж – где я работаю, где я один, куда женщина тоже может входить, но только для того, чтобы принести чаю.

- И вы будете сами наводить там порядок?

- Всегда. Никто не должен видеть, как я работаю. Живопись – это тайна. Пикассо никогда не позволял снимать себя за работой. Один фотограф ходил за ним 25 лет и наконец добился: к старости Пикассо разрешил, и фотограф с ума сошел.

- Вы понимаете, что вы делаете? У вас нижний этаж – общество, над обществом – женщина, но выше всего – вы.

- Выше всего – общение с Богом. Картина способна изменить пространство и время, потому что картина способна изменить людей. Идея заразительна. Какая-то безумная идея толкает людей на воплощение ее в реальности.

- Гениев сложнее писать или легче?

- Гениев – легко. Человек часто знает, что он значит.

- Вы пишете известного человека, который, возможно, долго работал над собственным образом. Вы можете своим видением нарушить его представление о себе?

- Все зависит от задачи. Если тебе поставлена задача и при этом платят деньги, то в принципе в каждом человеке есть и черное, и белое, и вытащить из него можно все. Веласкес любил деньги и не мог отказаться написать Папу Римского, но, как художник, не мог не написать его правдиво – жестким, жестоким. Папа заплатил, но распорядился выставить портрет только через 100 лет после смерти. А я, напротив, пытаюсь вытащить из человека самое лучшее и показать ему. Вот он хочет кому-то причинить зло – а в это время со стены смотрит на него благородный, красивый человек… Возможно, изменится его отношение к себе и к миру.

- У вас нет уродов. Все ваши герои красивы, богаты, удачливы.

- Все люди красивы. Важно то, какими ты хочешь их видеть. Уже есть Достоевский, тяжело быть Достоевским, зачем еще? Я беру Джека Николсона, Мэрил Стрип, Михалкова. Я могу написать Путина и вложить в него надежду нации иметь достойного, красивого президента. Я даю ему шанс, я даю ему возможность быть таким. Если мои картины останутся на 100 лет, значит, я сделал свое дело. Я хочу, чтобы наше время отразилось как красивое. Чтобы знали: у нас была хорошая эпоха, у нас был свой Золотой век. В XVI веке целые народы вымирали от чумы, войн, голода, а в соборах и во дворцах писались самые чистые картины. Возрождение – это всегда пир во время чумы. Я дарю человеку портрет – как талисман, как сертификат на удачу. Это мое правило.

- Спасибо, Никас.