Дубки – закрытый поселок ушедшей власти и место, казалось бы, совсем не подходящее для артиста. Ухабистые кривые улицы, небольшие по нашим меркам одинаковые участки за дощатыми заборами, редкая перестройка дачных домиков во дворцы. Но именно здесь – дом артиста Хазанова.
- Почему вы купили дом в поселке с названием Дубки?
- Я не покупал дом. Он был построен моей женой на ровном месте.
- И вам было безразлично, каким он будет?
- Абсолютно. Нет, я видел какой-то европейский проект, который потом переделывали с моим минимальным участием по устройству кабинета. До сих пор самый большой хаос в доме – в моем кабинете. Там практически никто не бывает, я сам туда редко захожу, потому что очень рано уезжаю в Москву и очень поздно возвращаюсь. Мы с женой живем здесь круглый год, Дубки недалеко от Одинцово, и в доме есть все для жизни, есть даже какие-то маленькие грядки. Сам я хозяйством не занимаюсь.
- Почему тогда дом, если городская квартира удобнее?
- Удобнее с точки зрения оперативности, от которой, кстати, с годами устаешь. За эти шесть лет я, может быть, один-два раза ночевал в Москве, у меня выработалась физиологическая потребность спать за городом, на своей земле, в другом пространстве. Раньше я был убежденным урбанистом, привычным к ощущению сдавленности, и хотелось разве что просто иметь что-то за городом. До конца 80-х, чтобы получить земельный участок, надо было быть Героем или Лауреатом, а у меня еще никаких званий не было. Страна приближалась к какому-то цивилизованному рынку, но Дубки по-прежнему оставались неприступными. Мне достался отказной участок дочери бывшего председателя КГБ, а затем министра МВД Федорчука, они ленились что-либо строить. Здесь было принято селиться детям наших самых высокопоставленных чиновников, родственникам Подгорного, Мазурова. Совсем рядом, например, до сих пор сохранилась первая дача Галины Леонидовны Брежневой. Это был самый номенклатурный дачный кооператив и по тем временам самый цивилизованный. Теперь, когда я смотрю на их скромные постройки, мне наконец-то становятся понятны принципы социалистического образа жизни. Кстати, этот дачный кооператив до сих пор называется «…имени 5 декабря 1936 года» в честь принятия сталинской Конституции.
- Вы живете по сталинской Конституции?
- Кроме названия от нее ничего не осталось, даже дорог, потому что идет большая стройка. Но остался дух прошлого – в деревьях, в земле, и именно это мне нравится.
- Как вам удавалось столько лет соседствовать с властью?
- Любовь власти – вещь своеобразная и очень относительная. Ко мне, по слухам, неплохо относился Леонид Ильич Брежнев и плохо – Виктор Васильевич Гришин, которому повезло с должностью, а с чувством юмора – не повезло.
- Вам повезло и дома, и на работе. Театр Эстрады – высотка на улице Серафимовича, 2, воплощение сталинского монументализма.
- Я этого не чувствую, потому что так занят делом, что не только думать, даже чувствовать некогда. Я знаю, что это за дом. Когда он был построен, 70 лет назад, здесь предлагали квартиру моей бабушке, она отказалась. Театр Эстрады переехал сюда в 1961-ом, когда самое страшное миновало и настали, по словам Ахматовой, вегетарианские времена.
- Откуда такая забава власти – устраивать в страшном месте веселое заведение?
- Я задумывался над этим. Эстрада – официально разрешенный оазис, отдушина, кость народу, Может быть, пляска на крови. Эстрада была очень востребована властью, удобна, мобильна, что важно, если вспомнить неразвитость инфраструктуры. Самый гастролирующий вид искусства, который нельзя было не использовать. Огромное количество концертов проводилось на основе финансовых перечислений, а не по принципу проданных билетов. Эстрада была дотационной. И поэтому, когда в начале 90-х рухнуло производство, рухнула и основа этой безналичной концертной работы. Осталась кассовая, ориентированная на тех, у кого есть деньги, а это небольшая группа людей.
- Сатира и юмор под них перестроились?
- Скорее переместились – в те места, где собирается имущая публика. В казино и ночные клубы. Там они востребованы.
- А что случилось со словесностью? Раньше Жванецкий на кассетах был так же популярен, как Высоцкий или Пугачева.
- Раньше выступление артиста было событием, таким же, как югославские сапоги, только доступнее, потому что билет на концерт стоил рубль пятьдесят, и других форточек официальная идеология не открывала. Трудно было выехать в свободный мир и сравнить его со своим. Официально в нашей стране все было хорошо, а сатирики выполняли две задачи: подачу кислорода в наше безвоздушное пространство и реанимацию. Теперь эта роль досталась телевидению. Прошло время огромных кинотеатров и ресторанов, настало время уединения семьи. Сегодня маленький домашний кинотеатр – это своя маленькая страна, где ты получаешь все, не выходя из дома. Сегодня оборудовать свой дом человеку важнее. Мы устали от коллективизма, мы хотим уединения, идет разукрупнение всего. Если коллектив, то домашний, компактный. Свой клуб. Ничего с этим не поделаешь. Театр Эстрады на 1300 мест – порождение прошлого образа жизни, и мы не всегда можем наполнить зал, хотя раньше аншлаги были нормой.
- Вы хороший руководитель?
- Мы не жируем и не бедствуем и находимся в условиях более благоприятных, чем замечательный театр Петра Фоменко, например, или «Табакерка».
- Но они делают погоду в театральном мире. У нас никогда не будет такой раскрученности, как на Бродвее. Так же, как на Бродвее не будет таких актрис, как Брагарник или Неелова. Может быть, лучше, если театры сохранят свою замкнутость?
- По-моему, должно быть и так, и эдак. А что касается бродвейских амбиций, то это произойдет, когда в стране не будет 45 миллионов человек, живущих за чертой бедности, и еще 45 миллионов, живущих на черте бедности. Бродвей – это прежде всего бесконечный поток туристов, и основная публика – это не американцы. Так же, как в Париже, в Лидо или Мулен Руж. А в свете событий, которые сейчас происходят в мире, думаю, и Бродвею предстоит пережить нелегкие времена.
- Москва после наших терактов тоже потеряла поток туристов и до сих пор не восстановила.
- Во-первых, Москва потеряла огромное количество проезжающих граждан Советского Союза. Москва – сердце огромной страны, люди стремились сюда по любому поводу и без повода. Поэтому даже без иностранных туристов в Москве никогда никуда нельзя было попасть, ни в гостиницу, ни в ресторан, ни в театр. После распада Союза в Москву незачем стало ехать тем, кто остался в бывших республиках. Тем, кто остался в России, в Москву стало ехать не на что. Да и незачем, потому что то, за чем они ехали в Москву, приехало к ним туда. И это все отражается на наших концертах и на театральной сцене.
- И потребности изменились? Хотя культ потребления, как двигатель любого капиталистического общества, у нас не очень-то приживается.
- Во-первых, прошло слишком мало времени. Во-вторых, Россия все равно придет к обществу потребления, и должно пройти не одно десятилетие и не два, чтобы люди поняли: это тоже не такая уж большая радость. Но голодному объяснять, что не надо есть мясо, потому что оно вредное, почти бесполезно. Он скажет: «Нет, давайте, я сначала его наемся, а потом приду к выводу, что мясо нужно есть совсем не так часто».
- Значит, какое-то время мы будем объедаться до отравления и отвращения?
- Мы не будем объедаться, но стремиться к этому обязательно будем. Так же, как мы стремились поехать за рубеж, и только когда поехали и увидели, что рая на земле нет нигде, больше стали ценить то место, где мы родились. Но ведь надо было самим в этом убедиться.
- Вы считаете, самоограничение нам не свойственно?
- России самоограничение вообще не свойственно. Купечество и новые русские – яркий пример попытки реализовать потребительскую мечту. И лишь некоторые из них со временем поймут, что человеку на самом деле не так много нужно. Но придется пройти этот путь. Необходимо, чтобы люди стремились переехать из коммунальных квартир в отдельные, из отдельных – в собственные дома. А дальше они сами разберутся, как им жить. С кем дружить, с кем соседствовать.
- Мы к этому быстро идем. В России множество очень богатых людей, но в основном – в Москве.
- Москва – вообще не Россия, но всегда – воплощение будущей России, такой, какой она будет через несколько лет.
- Но все-таки будет?
- Я уверен, что да. Мне кажется, сделано много, может быть, что-то ошибочно, неказисто, но нельзя говорить о том, что все эти десять лет мы терпели одни поражения. К великому сожалению, до буквы сбываются самые мрачные предсказания. Хотим мы того или нет, события развиваются по сценарию, который написан кем-то гораздо выше, чем Белый Дом и Кремль.
- Значит, сопротивление бесполезно?
- Не сопротивление – самоограничение до уровня разумной достаточности. Выход за этот предел таит в себе большие опасности, глобальные катастрофы на уровне человечества, государства, планеты. Америка очень хотела банковать по всему миру. Сделала для этого в течение XX века немало, и, казалось, она пришла к реализации своей американской мечты. Стабильность, отдельный материк, абсолютная самодостаточность, брезгливость ко всему тому, что происходит в мире не по их разумению. Выдавили из ниши противостояния единственного оппонента. И эту нишу немедленно должен был кто-то занять, и вошли гораздо более опасные, как оказалось, силы. Потому что, так или иначе, с Советским Союзом можно было договариваться, а с этими… Учитывая, что их идеология – камикадзе, и у них человеческая жизнь ничего не стоит… Как с ними договариваться цивилизации, в которой главная ценность – человеческая жизнь?
- У них камикадзе – идеология, а у нас русская рулетка – игра. У нас человеческая жизнь чего-то стоит?
- У нас человеческая жизнь ничего не стоит, но в ущерб себе, а не в ущерб всему остальному миру. Русская рулетка кончается трагически для человека, который в нее играет, но он при этом никого не убивает, он убивает себя.
- Мы – самопожирающая нация? Мы много лет били себя в грудь, какая мы плохая страна и плохой народ, и на этом делали себе карьеры и сатирики, и журналисты?
- Я думаю, все началось с попытки Петра интегрировать Россию в цивилизованный мир, и она понятна: ну как, находясь в Европе, не соответствовать ей? К тому времени Москва утратила восприятие себя как Третьего Рима и утратила самодостаточность. И чем дольше я живу на свете, тем больше понимаю, что Россия прежде всего должна решить вопрос самодостаточности. Как выяснилось, колбаса из Финляндии не лучше нашей. А мозги в России лучше, чем где-либо еще. Но невозможность себя реализовать приводит к тому, что люди уезжают в Америку и там оказываются востребованными.
- Видимо, американцы знают, как всем этим управлять?
- Да, понимаю, понимаю. Менеджеры они великолепные. Мы всегда были нерачительными хозяевами, потому что иметь такую страну и вечно рассчитывать на кого-то – нельзя. Для других наша страна интересна только как возможность откачать отсюда все, чего у них нет. Но так мы никогда не придем к самодостаточности. Работать мы должны сами и только здесь. И оставить наконец свою дикую безответственность, привычку к тому, что у нас и так все будет – как-то, но будет. Лучше выработать другую привычку – жить лучше всех.
- Вы не производите впечатления веселого человека.
- Смешить и веселиться – разные вещи. Хирург, который каждый день вскрывает чьи-то сердца, после работы не ходит по улице со скальпелем. Я не сатирик, я – артист. Сцена – мощный наркотик, и после нее, как после любого наркотика, наступает ломка.
- И вы переживаете ее здесь?
- Да. Я почти нигде не бываю, и здесь почти никого не бывает. Я не люблю громкой музыки. Страна в ломке, а здесь, в Дубках, мало что меняется. Здесь очень тихо.
Он работает в сталинском доме, живет в брежневском поселке, и совсем не хочется смеяться над нашим временем Народному Артисту Советского Союза. Усталость заключена в каменные рамки дома, построенного подальше от шумной трассы. Самодостаточность? Может быть, это значит: уже достаточно того, что есть.
Фото: Ирина Миронова.
